После советского марксизма?

Агляд падрыхтаваны ў межах супольнага праекта “Кніжны агляд” Iнстытута палітычных даследаванняў “Палітычная сфера” і Цэнтра еўрапейскіх даследаванняў у Мінску.

Браточкин А., Гафаров И., Кебуладзе В., Русецкая Г., Шпарага О. После советского марксизма: история, философия, социология и психоанализ в национальных контекстах (Беларусь, Украина) / сост., науч. ред. О. Шпарага, – Вильнюс: Европейский гуманитарный университет, 2013. 288 с.

Агляд падрыхтаваў Андрэй Ціхаміраў

Исследование самоосознания учёного сообщества, особенно в гуманитарных науках и на постсоветском пространстве, является очень непростой задачей. Связано это не только с необходимостью анализа самых разных контекстов существования академического сообщества, но и со свойством общего порядка — советским наследием.

Авторы книги «После советского марксизма: история, философия, социология и психоанализ в национальных контекстах (Беларусь, Украина)» поставили перед собой весьма сложную задачу: проследить методологические изменения в четырёх гуманитарных дисциплинах в Беларуси и Украине на протяжении последнего двадцатилетия и сделать определённые выводы касательно ситуации в социогуманитарных науках. В целом стоит сказать, что читатели получили весьма смелый и интересный анализ положения, не лишённый, правда, признаков «первого шурфа», говоря языком археологии.

Стоит подчеркнуть, что несмотря на то, что книга написана пятью авторами, в ней не чувствуются характерные для такого рода работ «разрывы» между частями и потери смыслов. Наверняка это не только результат совместной работы, но и заслуга грамотной научной редактуры.

О чём эта книга? Если описывать вкратце, то о «жизни» советской модели марксизма после распада Советского Союза и коммунистической системы в других странах. Не смотря на то, что после событий 1989–1991 годов прошло более 20 лет, марксизм-ленинизм, принятый в качестве единственной методологической и мировоззренческой основы в научной деятельности в СССР, продолжает оказывать сильное влияние на модели научности, методологические основания и способ презентации научных выводов на постсоветском пространстве. Здесь стоит подчеркнуть, что авторы в основном описывают ситуацию Беларуси и Украины, но при этом, как правило, соотносят свои размышления с ситуацией в России. Другие страны, образовавшиеся или восстановившие свою независимость в период распада СССР, практически остаются вне поля зрения. Также украинский контекст показан в случае только двух дисциплин — философии и психоанализа. Таким образом, основное внимание уделяется беларусской ситуации,​ что весьма понятно.

Книга состоит из введения, двух больших глав, отдельной главы о психоанализе и обширного приложения. Первая глава «Трансформирующееся знание: дискурсивные стратегии, исследовательские программы и модели научности» посвящена анализу беларусской ситуации в трёх дисциплинах — истории, философии и социологии.

Историческая наука в Беларуси: из позднесоветского времени в современность

Алексей Браточкин рассмотрел трансформации беларусской исторической науки после 1991 года, уделив основное внимание идейным и методологическим изменениям. Автор не только опирался на опубликованные работы, посвящённые историографии, но и использовал данные из интервью с историками из Беларусского государственного университета и Института истории НАН Беларуси.

А. Браточкин, прежде чем анализировать собственно постсоветский период, весьма обстоятельно описывает ситуацию беларусской исторической науки в позднесоветское время и делает вывод о том, что после 1991 года происходила не смена теоретической базы, а завершение «подсоветского» развития науки. Он также подчёркивает периферийность беларусской исторической науки конца 1970–1980-х годов (довольно типичное положение и для других республик СССР вследствие своеобразного «разделения труда») и при этом в другом месте пишет о том, что в то же самое время беларусская советская историческая наука была вписана в контекст мировой науки. Последний тезис к сожалению, автором не раскрыт.

Кардинальные изменения в СССР с середины 1980-х годов привели не только к значительным подвижкам в историографии, но и к появлению саморефлексии историков в БССР. После обретения независимости историческая наука приобрела определённую форму автономии от власти в начале 1990-х годов (и постепенно её снова утратила начиная с середины 1990-х), что вылилось не только в концепцию обоснования независимости страны с помощью исторической науки, но и в постепенный отказ от советской методологической базы.

А. Браточкин пишет о том, что «национальный беларусский нарратив» появился только в 1990-е годы, и что до этого времени «отсутствовала сама “история Беларуси” за пределами советских интерпретаций» (с. 24). На мой взгляд, это утверждение как минимум весьма спорное. Нельзя забывать о сложившихся представлениях об истории Беларуси в среде беларусской эмиграции на Западе (особенно в 1960–1970-х годах), работах беларусских историков в Польше и исследователях в самой Беларуси (не всегда это были историки, но и филологи, философы), которые весьма трудно квалифицировать как «советские интерпретации». Конечно, сложно сравнивать беларусскую историографию в эмиграции, скажем, с украинской, которая имела более значительные ресурсы для развития, но всё же стоит подчеркнуть, что работы историков беларусской диаспоры довольно сильно повлияли на поле беларусской исторической науки в 1990-е годы.

Возвращение в научный обиход работ начала ХХ века и периода «беларусизации» (как правило, сильно отличавшихся в методологическом плане от «стандартизированного» в 1930-е годы образа беларусского прошлого) также привело к значительным изменениям в науке. Стоит вспомнить и о том, что именно в 1990-е годы произошла кардинальная смена тематики исследований историков — от изучения советского периода значительная часть исследователей перешла к более ранним эпохам: раннему средневековью, Великому княжеству Литовскому и Речи Посполитой. Смена тематики постепенно привела также к методологическим изменениям, а именно возвращению значительной части историков к «стихийному позитивизму» или же поиску более соответствующих методологий, используемых западными медиевистами и специалистами по раннемодерному времени.

В 2000-х годах действительно произошла смена историков старой марксистско-ленинской формации, но скорее это была конъюнктурная «смена флагов», предпринятая этими историками. Часть из них осталась верна марксистской модели (по крайней мере, языку этой модели), а значительная часть стала писать в не до конца отрефлексированном ключе, напоминавшем смесь советских и «западнорусских» концепций. В последнее десятилетие уже новое поколение таких авторов осознало себя в качестве «неозападнорусов», они же пытаются исполнять роль «идеологического контроля» (но при этом парадоксально позиционируют себя в качестве «независимых исследователей»).

Большим плюсом анализа А. Браточкина являются фрагменты работы, посвящённые так называемому цивилизационному и формационному подходам в беларусской ситуации и попытке беларусских авторов создать собственную методологию истории. Автор весьма смело и открыто пишет про искусственность и симуляционный характер такого построения, как «цивилизационный подход» (немного ниже также про похожий концепт «синергетической парадигмы»), и обращает внимание на то, что беларусская историческая наука продолжала отстаивать свое автономное от контроля власти поле уже после 2000 года.

По сути, А. Браточкин пишет про постепенную финализацию советской методологической доктрины уже в новых условиях: профессионализация историков при отсутствии институционализации (стоит отметить, что эта проблема касается не только науки, а также всей общественной жизни) и появление двух исторических полей — официального и неофициального. Автор справедливо говорит о большой степени условности такого разделения историков, но всё же обращает внимание на вытеснение части историков из «официального поля» и такие явления, как фактический запрет на профессию.

Важная сторона размышлений автора — анализ тезиса о методологическом кризисе в исторической науке. Этот кризис признаётся, но не осознаётся до конца (а отчасти о нём пишут как о чём-то внешнем по отношению к беларусскому контексту). Причинами подобной ситуации автор называет теоретическую слабость исторической науки в стране, невключённость в философские дискуссии, восстановление идеологических функций государства (в том числе легитимацию «идеологии» в качестве академической дисциплины).

Предложенное А. Браточкиным описание кризиса выглядит несколько провокативно: автор пишет про своеобразную «травму» беларусской науки, когда кризис отрицается и происходит поиск стратегий, способствующих возникновению иллюзии, что ситуация не так трагична, как кажется. На мой взгляд, тут нет речи о провокации, а скорее о довольно адекватном суждении. А. Браточкин пишет не только про «локальность» беларусской науки, использование «локальных языковых игр», про ограничение познания политическими границами (когда можно наблюдать весьма ограниченную заинтересованность даже соседними историографиями — хотя это утверждение не такое бесспорное), но и про угрозу утраты статусов и ресурсов для игроков официального поля науки. Представители этого поля не только боятся изменения своего статуса, но и активно участвуют в обосновании автаркии в беларусском контексте. Такое успешное обращение к концепту «идеологии» Славоя Жижека сильно выделяет суждения А. Браточкина на фоне общей невключённости беларусских историков в философские дебаты.

Выводы автора по поводу трансформаций беларусской исторической науки скорее оптимистичны и указывают на возможные стратегии дальнейших изменений в этой области.

Судьба постсоветской философии в Беларуси

Ольга Шпарага посвятила свою часть исследования беларусской философии последнего двадцатилетия. В отличие от Алексея Браточкина, она не анализировала так глубоко предыдущий советский контекст и начинает с проблематизации и метода своего исследования. В фокусе внимания — беларусские философы, работающие в Минске и Вильнюсе (это связано с переездом Европейского гуманитарного университета в 2004 году), и их саморефлексия. Использованы не только различные обобщающие работы, но и интервью с беларусскими философами. Как и А. Браточкин, О. Шпарага обращается к мысли Мишеля Фуко (конечно, в несколько ином контексте, нежели при анализе исторической науки) — прежде всего в плане переосмысления универсальности знания и его результатов. Она также указывает на необходимость обращения к ситуации социогуманитарного знания после 1991 года в контексте концепта «нации» и, следовательно, на потребность в собственном описании всех возможных контекстов существования знания в беларусском случае (европейского, имперского, советского, национального, глобального и прочих).

Автор обращается сначала к изданным работам по философии, пытаясь найти в них саморефлексию по поводу того, чем является философия как дисциплина в беларусском контексте. О. Шпарага останавливается на работах, которые можно назвать «самоанализом» беларусской философии — это не только «Анталёгія сучаснага беларускага мысьленьня» (Минск, 2003), но и издания Института философии НАН Беларуси. Первое из этих изданий — своеобразная квинтэссенция свободы самовыражения, тогда как академические издания имеют скорее «научно-теоретическую форму». Основной проблемой этих работ обозначается проблематизация беларусской философии таким образом, что определяющим для нее оказывается, по сути, только контекст национальной культуры. О. Шпарага задаётся закономерным вопросом — возможен ли выход беларусской философии за границы этого концепта и приближение этой дисциплины к современности, а именно актуализация в современности? Она часто обращается к наследию философа Владимира Фурса, особенно к проблеме политического и его анализу беларусского общества, переживающего по сути ресоветизацию.

Для меня большим плюсом исследования О. Шпараги является также анализ проблемы существования философских школ в Беларуси. Она обращает внимание в первую очередь на «Минскую школу» В. Стёпина и её эволюцию в последнее двадцатилетие, а также на попытку формирования школы феноменологии в ЕГУ в минский период, которая, по сути, прервалась с переездом университета в Вильнюс. Автор приводит параллели с выездом В. Стёпина из Минска в Москву в 1987 году и переездом А. Михайлова в Вильнюс в 2005 году и называет эти даты граничными для существования соответствующих школ.

Отдельно О. Шпарага рассматривает «проект беларусской философии», связанный в первую очередь с философствованием на беларусском языке, восприятием идей Мишеля Фуко, постмодерном и постколониальными исследованиями. Параллельно с ним «академическая философия» продолжает использовать национальный контекст в примордиалистском духе и, по сути, не отказывается от основных идей марксизма-ленинизма.

Выводы этой части весьма интересны и связаны с тем, что трансформация философской дисциплины привела не только к её значительной разнородности, но и к тому, что основной потребностью является дополнение понятия культуры понятиями политики и общества в совершенно новом контексте. Мне также кажется очень важным замечанием то, что национальной философии в условиях Беларуси не было места в академических стенах.

Социология в Беларуси

Часть главы, написанная Галиной Русецкой, посвящена социологии в Беларуси. Как и предыдущие авторы, она опирается на целый ряд интервью с социологами (они приведены в приложении к книге и заслуживают отдельного внимания). Г. Русецкая обращается к историческому контексту социологии в Беларуси (а это очень молодая дисциплина в силу разного рода причин), указывает на доминацию устаревшего образа этой науки, позитивистский характер исследований, слабую теоретическую базу и, по сути, невостребованность социологии во властных структурах.

Картография исследования также по сути ограниченна Минском (хотя указывается, что есть социологические центры в Могилёве и Гродно), проблема наличия научных школ в социологии описана через единственную оформленную в Беларуси школу экономической социологии Г. Н. Соколовой.

Очень интересным наблюдением мне кажется также то, что трансляция социологических теорий и знания в беларусском контексте происходила через польские учебники и работы по социологии ещё в советское время. Это один из немногих примеров трансляции «западного знания» в Беларусь не посредством российской науки и русского языка (хотя если внимательно присмотреться, то можно найти и другие примеры таких трансферов через языки и культурный контекст других стран центрально- и восточноевропейского региона).

Академическая и не только философия в Украине

Вторая глава книги «Социогуманитарное знание и общество: проблемы и перспективы соотнесения» обращает внимание не только на беларусскую ситуацию, но и – в случае с философией и психоанализом — на украинскую. К сожалению, такого сравнения с украинской исторической наукой и социологией в работе практически нет, а подобный показ был бы очень полезен. Мне кажется, что это вопрос времени и дальнейшего изучения.

Вахтанг Кебуладзе, описывая философию в современной Украине, использует фееричный и яркий, образный язык. Автор останавливается в первую очередь на вопросе о том, существует ли украинская философия вообще и каким образом «советское» влияет на украинский контекст. Через своеобразный «негативистский» посыл автор не только выявляет специфику современного украинского философствования, но и отстаивает автономность этой дисциплины.

Очень важным моментом является то, что В. Кебуладзе останавливается на проблеме «научности» (или «антинаучности») философии, которая для него становится ключевой. Автор предлагает пользоваться термином «наукообразности» как альтернативой для советского мифа о научности философии, обращает внимание на то, что советская версия марксизма не принимала того, что социальная реальность резко отличается от природы, а также на тенденцию симуляции научности. Данная проблема, как мне кажется, присуща не только украинской ситуации, но также вполне применима и к беларусской.

Вторым очень похожим моментом является вопрос о философствовании на украинском (и на беларусском) языке и проблеме терминологии и перевода. Автор приводит только один пример из практики перевода термина, характерного для работ Иммануила Канта, и обращает внимание на целый ряд культурных контекстов, зачастую упускаемых «механическим» переводом философских текстов.

В. Кебуладзе подчёркивает важность опыта беларусских переводчиков для украинских в силу родственности украинского и беларусского языков и отсутствия политического давления одной культуры на другую. В отличие от беларусской ситуации, институционализация украинской философии проходит очень бурно, помимо официальных академических и университетских структур в этой стране есть целый ряд общественных организаций философов. Эти структуры влияют не только на общий фон развития дисциплины (организуют различные форумы, издают периодику), но и на социальный контекст, на общественные дебаты и способствуют сохранению академических стандартов.

В. Кебуладзе опирается главным образом на интервью с представителями «неофициальных» институций и показывает целый ряд проблем философской дисциплины (в том числе философского образования) в Украине.

Философия, история, социология, психоанализ в беларусском обществе

Игорь Гафаров в своей части исследования занялся поиском структуры, определяющей современное беларусское философское образование, а именно сравнил структуру беларусских и западных (и не только, например, турецкого) учебников по философии.

Работа И. Гафарова – наверняка, один из редких примеров саморефлексии беларусских гуманитариев, лишённый рутинности и замалчивания сути проблемы. Автор не только констатирует доминирование основных посылок марксизма-ленинизма в современных беларусских учебниках философии, но и указывает на то, что, в отличие от советских аналогов, их авторы нигде не признаются в том, что придерживаются именно такой парадигмы. Такая непроговоренность целей и «потерянная структура» беларусских учебников приводит к большому непониманию того, чем является сам предмет, и лишает его смысла. Учитывая, что курс философии является обязательным для всех студентов вузов, эта проблема отражает ситуацию с самой дисциплиной.

Наверняка, стоило бы обратить внимание и на то, как преподаётся философия в беларусских вузах (и в первую очередь в форме общего курса для нефилософских специальностей), и возможна ли при этом научная деятельность в вузе, а также затронуть региональный аспект этой проблемы.

Алексей Браточкин во второй части книги «После советского марксизма» обратился к проблеме советского прошлого в беларусских вузовских учебниках истории и сделал очень удачный анализ этого вопроса. Отношение к «советскому» является очень важным индикатором государственной политики и очень хорошо отражено в современных учебных пособиях. Тенденция к ресоветизации в них не только хорошо заметна, но и влияет в целом на беларусскую политику памяти.

Автор обращает внимание на сам феномен забывания и его корни в аналогичных процессах в советский период, на отсутствие критической проработки прошлого в беларусском случае и критики исторического нарратива, а также фетишизацию учебника как источника «объективной истины». Сохранение (или, скорее, возвращение) «классового подхода», отсутствие концепта «нации» и превалирование идеи об «исторической необходимости» стали не только основными элементами объяснения прошлого для молодых поколений, но и возможным полем для работы историков по изменению этой тенденции.

Соотнесение знания и общества на примере социологии в Беларуси очень ярко показано в части главы, написанной Галиной Русецкой. Социологи — это современные «лишние люди», знания которых не востребованы у власти или бизнеса (что просто удивительно на фоне украинской или российской ситуации, учитывая бурное развитие и востребованность этой дисциплины там); кроме того, они балансируют на грани восприятия как носители «бесполезного» или даже «вредоносного» знания. Автор обратила внимание также на иные аспекты социологии в стране, такие как воспроизводство научной традиции, разрывы между теорией и реальностью и повседневные практики как ограничитель для адекватного анализа настоящего.

Как и упоминалось выше, важным дополнением к этой части является публикация интервью с беларусскими социологами в приложении к книге. Это весьма занимательное чтение, показывающее «непричёсанный» образ мыслей самих учёных, а также служащее примером доминирования «советского» в восприятии действительности, по крайней мере в ряде из этих образов.

Галина Русецкая также является автором текста «О перспективах психоанализа на постсоветском пространстве», размещённого в части, озаглавленной «На полях». Такая локализация в книге весьма характерна для показа значения и роли этой дисциплины. Текст опирается на интервью с двумя психоаналитиками из Беларуси и Украины, а также на статьи, где психоаналитическая перспектива используется для изучения тех или иных явлений. По словам одного из интервьируемых, «психоанализ актуален, пока он маргинален». Это тезис, наверное, можно вынести дополнительно в заглавие, так как он указывает не только на «невозможность» профессии психоаналитика в Беларуси в силу ряда причин (в том числе институциональных), но и на «смешение» этой дисциплины с психологией.

Книга «После советского марксизма» является одним из первых и довольно удачных «диагностических шурфов» в изучении трансформаций гуманитарного знания в беларусской и украинской ситуации. Работу стоит адресовать самому широкому кругу специалистов, и не только представителей вынесенных в заглавие книги дисциплин. Возможно, это исследование будет хорошим стимулом для продолжения такого анализа в других областях гуманитарного знания (в первую очередь в филологии, правоведении, искусствоведении). В перспективе стоило бы обратить внимание также на региональный аспект проблемы, так как показ только Минска (в беларусском случае) не всегда автоматически означает, что похожая ситуация характерна для других академических центров страны. Сравнение с Украиной в данном случае является весьма востребованным и взаимно полезным, и стоит его только расширять.